«И перевязан шелком душным,/(Чтоб кровь не шла из черных жил),/Я был веселым и послушным…»
Да, да, да, Бэпс...Да, Бэпс, да, Бепс... Да, да, да, Бэпс...Да, Бэпс, да, Бепс... Да, да, да, Бэпс...Да, Бэпс, да, Бепс... Да, да, да, Бэпс...Да, Бэпс, да, Бепс... Да, да, да, Бэпс...Да, Бэпс, да, Бепс... Да, да, да, Бэпс...Да, Бэпс, да, Бепс...
«И перевязан шелком душным,/(Чтоб кровь не шла из черных жил),/Я был веселым и послушным…»
Не хотел. Заставил. Усадил. Открыл. Ужаснулся. Бился...Бился. Бился. Бился. Стол. Бился. Бился.Бился.Шкаф.Бился.Бился.Стена...Добился.Устал.Перечитал.Ужаснулся.Думал.Думал.Еще раз думал.Надоело.Забил.Распечатал.В стопочку.Еще раз на всякий случай ужаснулся.Дыроколом. В папку.Скрепил.Готово!Счастлив.
«И перевязан шелком душным,/(Чтоб кровь не шла из черных жил),/Я был веселым и послушным…»
РОМАНС ОБ ИСПАНСКОЙ ЖАНДАРМЕРИИ
Их кони черным черны, и черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных блестят восковые пятна. Надежен свинцовый череп - заплакать жандарм не может; въезжают, стянув ремнями сердца из лаковой кожи. Нолуночны и горбаты, несут они за плечами песчаные смерчи страха, клейкую мглу молчанья. От них никуда не деться - скачут, тая в глубинах тусклые зодиаки призрачных карабинов.
О звонкий цыганский город! Ты флагами весь увешан. Желтеют луна и тыква, играет настой черешен. И кто увидал однажды - забудет тебя едва ли, город имбирных башен, мускуса и печали!
Ночи, колдующей ночи синие сумерки пали. В маленьких кузнях цыгане солнца и стрелы ковали. Плакал у каждой двери израненный конь буланый. В Хересе-де-ла-Фронтера петух запевал стеклянный. А ветер, горячий и голый, крался, таясь у обочин, в сумрак, серебряный сумрак ночи, колдующей ночи.
Иосиф с девой Марией к цыганам спешат в печали - она свои кастаньеты на полпути потеряли. Мария в бусах миндальных, как дочь алькальда, нарядна; плывет воскресное платье, блестя фольгой шоколадной. Иосиф машет рукою, откинув плащ златотканый, а следом - Педро Домек и три восточных султана. На кровле грезящий месяц дремотным аистом замер. Взлетели огни и флаги над сонными флюгерами. В глубинах зеркал старинных рыдают плясуньи-тени. В Хересе-де-ла-Фронтера - полуночь, роса и пенье.
О звонкий цыганский город! Ты флагами весь украшен... Гаси зеленые окна - все ближе черные стражи! Забыть ли тебя, мой город! В тоске о морской прохладе ты спишь, разметав по камню не знавшие гребня пряди...
Они въезжают попарно - а город поет и пляшет. Бессмертников мертвый шорох врывается в патронташи. Они въезжают попарно, спеша, как черные вести. И связками шпор звенящих мерещатся им созвездья.
А город, чуждый тревогам, тасует двери предместий... Верхами сорок жандармов въезжают в говор и песни. Часы застыли на башне под зорким оком жандармским. Столетний коньяк в бутылках прикинулся льдом январским. Застигнутый криком флюгер забился, слетая с петель. Зарубленный свистом сабель, упал под копыта ветер.
Снуют старухи цыганки в ущельях мрака и света, мелькают сонные пряди, мерцают медью монеты. А крылья плащей зловещих вдогонку летят тенями, и ножницы черных вихрей смыкаются за конями...
У Вифлеемских ворот сгрудились люди и кони. Над мертвой простер Иосиф израненные ладони. А ночь полна карабинов, и воздух рвется струною. Детей пречистая дева врачует звездной слюною. И снова скачут жандармы, кострами ночь засевая, и бьется в пламени сказка, прекрасная и нагая. У юной Росы Камборьо клинком отрублены груди, они на отчем пороге стоят на бронзовом блюде. Плясуньи, развеяв косы, бегут, как от волчьей стаи, и розы пороховые взрываются, расцветая... Когда же пластами пашн легла черепица кровель, заря, склонясь, осенила холодный каменный профиль...
О мой цыганский город! Прочь жандармерия скачет черным туннелем молчанья, а ты - пожаром охвачен. Забыть ли тебя, мой город! В глазах у меня отныне пусть ищут твой дальний отсвет. Игру луны и пустыни.
«И перевязан шелком душным,/(Чтоб кровь не шла из черных жил),/Я был веселым и послушным…»
Не хочу больше быть публичным... Меня не поняли за день дважды. Такое впечатление, что ты говоришь: "Мне больно!", а в ответ получаешь:"Это слишком простое предложение. В нем нет даже подлежащего. Переформулируйте!"
«И перевязан шелком душным,/(Чтоб кровь не шла из черных жил),/Я был веселым и послушным…»
Фалес измерил тень от пирамиды, чтобы рассчитать ее высоту; Пифагор и Платон учили о переселении душ; семьдесят толковников, расселенных по отдельности на острове Фарос, за семьдесят дней непрерывного труда изготовили семьдесят абсолютно одинаковых переводов Пятикнижия; Вергилий во второй из "Георгик" превознес тончайший шелк, который выделывают китайские мастера, а на днях кучка верховых в провинции Буэнос-Айрес сражалась за первенство в персидской игре под названием "поло". Достоверны они или апокрифичны, все разнородные сообщения, которые я только что привел (и к которым, среди бесчисленного прочего, стоило бы прибавить появление Аттилы в песнях "Старшей Эдды"), -- это вехи следующих один за другим этапов запутанного, многовекового и по сей день не законченного процесса: открытия Востока народами Запада. У этого процесса есть, понятно, и оборотная сторона: сам Запад открыт Востоком. Сюда относятся миссионеры в желтых одеждах, отправленные буддистским императором в Александрию, завоевание христианской Испании воинами ислама и зачаровывающие, а порой ужасающие книги Акутагавы. Четко разделить восточное и западное у Акутагавы, видимо, невозможно, да и сами термины, в конечном счете, не исключают друг друга: христианство, восходящее к наследию семитов, -- сегодня характеризует Запад. И все же я бы не стал спорить с утверждением, что темы и чувства у Акутагавы восточные, а иные приемы поэтики -- западные. Так, в новеллах "Кэса и Морито" и "Расемон" перед нами несколько версий одного сюжета, пересказанного разными героями, -- ход, использованный Браунингом в "Кольце и книге". Напротив, некая скрытая печаль, внимание к внешнему, легкость штриха кажутся мне, при неизбежных издержках любого перевода, чертами глубоко японскими. Непривычное и страшное царят на страницах Акутагавы, но не в его стиле, всегда сохраняющем прозрачность. Акутагава изучал английскую, немецкую и французскую литературу; темой его кандидатской диссертации было творчество Уильяма Морриса; он постоянно возвращался к Шопенгауэру, Йитсу и Бодлеру. Одной из главных задач, которые он перед собой ставил, было новое, психологическое истолкование традиций и преданий его народа. По словам Теккерея, думать о Свифте -- все равно что думать о падении империи. Тот же процесс повсеместного распада и агонии открывается перед читателями в двух повестях, составивших данную книгу. В первой автор прибегает к приему бичевания человеческого рода под видом фантастических животных; может быть, его натолкнули на эту мысль звероподобные свифтовские иеху, пингвины Анатоля Франса или поразительные царства, по которым странствует каменная обезьяна в известной буддистской аллегории. По ходу рассказа Акутагава забывает о принятых условностях сатирического жанра, каппы становятся у него людьми и ничтоже сумняшеся ссылаются на Маркса, Дарвина и Ницше. По канонам литературы, это, конечно, просчет, но на деле заключительные страницы повести проникнуты невыразимой меланхолией, поскольку чувствуешь, как в воображении автора блекнет все: и окружающая действительность, и сны его собственного искусства. Вскоре Акутагава покончил с собой; для автора заключительных страниц "В стране водяных" мир капп и людей, мир, живущий по законам будней и по правилам эстетики, одинаково бессмысленны и скоротечны. Еще более прямое свидетельство охватывающих его сознание потемок -- повесть "Зубчатые колеса". Как в стриндберговском "Аде", эта повесть -- беспощадный и методичный дневник постепенного помрачения ума. Я бы сказал, что встреча двух культур неизбежно трагична. После предпринятого в 1868 году рывка Японии удалось стать одной из величайших военных держав, нанести поражение России и заключить союз с Великобританией и Третьим рейхом. За похожим на чудо обновлением последовал, естественно, гибельный и мучительный духовный кризис. Одним из гениев и жертв этой метаморфозы стал Акутагава, ушедший из жизни 24 июля 1927 года.
«И перевязан шелком душным,/(Чтоб кровь не шла из черных жил),/Я был веселым и послушным…»
...хотя завтра на дачу, наверно упрусь ненадолго. Но чтоб был! Прочитать. (эээ) Вообще как минимум 5 книг, пока, правда, почти не знаю, каких: 1. Дочитать В. Вулф "По морю прочь"; Ну, очень уж как-то тяжело шло... 2. Может быть, все-таки Амели Нотомб?В распечатке, ибо жаба задушила книжку покупать... 3. "Ты сияй, звезда ночная" Каори Экуни; А вот даже понравилось!) 4. Сэй Сёнагон "Записки у изголовья" )) 5. Т. Драйзер "Финансист" - Классика! 6. Х. Мураками "Медленной шлюпкой в Китай" 7. Р. Мураками "Киоко" ... Досмотреть из аниме : 1. "Strawberry panic"; 2. Ммм..."El Cazador"? Замечательно!) 3. "Xxxholic"; 4."Hetalia" (по мере выхода); - Даже без сабов.)) 5. 3ий сезон "Kyou kara maou"... 6. Может быть, последние сезоны "Slayers"... Сделать: 1. Таки сдать в ремонт швеймашинку! - Нет. 2. Поучиться шить в конце-концов! - Нет. 3. Учить японский! Повторить все уроки! - Даже и половины не повторила. 4. Убраться капитально? - Я убрала книжный шкаф, хм...это считается? 5. Сходить хотя бы на один фильм из тех, что хочу посмотреть. 2 из 3ех...неплохо)) 6. Творить! Все что угодно! Ну хоть что-нибудь... - До конца, как всегда, ничего... 7. Кататься на веле, дабы сбросить пару килограмм! - Нет. 8. Купить и освоить компигру? - Нет. ... Пока все! Временами буду редактировать...
«И перевязан шелком душным,/(Чтоб кровь не шла из черных жил),/Я был веселым и послушным…»
1. A robot may not injure a human being or, through inaction, allow a human being to come to harm. 2. A robot must obey orders given it by human beings except where such orders would conflict with the First Law. 3. A robot must protect its own existence as long as such protection does not conflict with the First or Second Law.
«И перевязан шелком душным,/(Чтоб кровь не шла из черных жил),/Я был веселым и послушным…»
Прокалывать пальцы степлером входит в привычку. Если кто-нибудь захочит меня убить, ему достаточно будет просто смазать скобочки в степлере на моем столе ядом!